Реферат: Последний приют поэта (о Лермонтове)

Елизавета Яковкина

<span Times New Roman",«serif»;mso-bidi-font-family: Arial">ПОСЛЕДНИЙ

ПРИЮТ

ПОЭТА

Домик М.Ю. Лермонтова

Четвертое издание, исправленное и дополненное

ЕЛИЗАВЕТАИВАНОВНА ЯКОВКИНА И ЕЕ КНИГА

Музей «ДомикЛермонтова» – последний приют поэта – одно из самых посещаемых мест инеотъемлемая интеллектуальная составляющая Кавказских Минеральных Вод. Историиего создания и становления посвящена эта книга. Ее автор Елизавета ИвановнаЯковкина – лермонтовед, писательница, журналист и краевед – приехала на Кавказиз Перми в год столетия КМВ в 1903 году. В 2004 г. исполняется 120 лет со дняее рождения.

Как журналист Яковкинаприсутствовала при дебатах  в городскойдуме г. Пятигорска по вопросу приобретения «Домика» городом, была свидетелемофициального открытия музея в 1912 г., была дружна с его первыми хранителем изаведующим, а с 1937 г. по 1951 г. являлась директором музея.

Работа в музее стала главнымделом жизни Яковкиной. В этот период музей получил всенародное признание, сталкультурным центром Кавминвод и научно-исследовательским учреждением.

         Состояние музея к началу ее директорства было весьма плачевным, не былони грамотной экспозиции, ни финансовых средств, ни квалифицированных кадров. Вархиве Яковкиной сохранились письма той поры становления музея. СотрудникПушкинского музея в Михайловском К.Афанасьев пишет ей в декабре 1937 г. о том,что директор литературного музея в Москве В.Д. Бонч-Бруевич просит ее подробно написать о «Домике». И вот строки ее письма. «Музейнаходится в очень плохом состоянии. В нем убога экспозиция, убог его внешнийвид. Коренным решением вопроса я считаю приобретение в Пятигорске специальногоздания, где должен быть литературный музей, дающий исчерпывающие материалы ожизни и творчестве Лермонтова. Сам «Домик», где сейчас расположен музей,  должен быть реставрирован и сохранен, какпамятник».

Корреспондентами директорастановятся научные сотрудники, искусствоведы, художники, композиторы  Москвы и Ленинграда (В. Бонч-Бруевич, В. Мануйлов, Н. Пахомов, Б. Эйхенбаум, Б.Асафьев, В. Бреннерт и др.). Создается коллективсотрудников, ставших впоследствии видными лермонтоведами.

Труд музейного работникаобычно незаметен и то, что видят посетители, создается годами и собирается покрохам. И этот труд вскоре был прерван войной.

События того времени описаныЯковкиной  в этой книге. Небольшойколлектив музея с директором во главе остался в Пятигорске во время оккупации.Им удалось спасти «Домик» и его основные экспонаты, а также часть экспонатовРостовского музея изобразительных искусств, эвакуированного в Пятигорск вдекабре 1941г.

Предыдущие три издания этойкниги вышли из печати в доперестроечные годы исодержат в себе присущий тому времени отпечаток. Так, в описании эпизодаспасения «Домика» от поджога не упоминается имя бывшего сотрудника музея Олега Пантелеймоновича Попова, которому удалось увестинаправленного немцами полицая. Это было вечером последнего дня оккупации,накануне вступления в Пятигорск частей Красной армии. В те годы в СССР сименем  Попова книга не могла выйти изпечати. В 1946 г. Попов был обвинен в сотрудничестве с немцами и осужден. Кначалу оккупации он  был безработным исогласился на службу в полиции, так как альтернативой могла быть высылка наработы в Германию. Попов знал о спрятанных ценностях и о скрывавшихся в музеелюдях еврейской национальности. Все это Яковкина излагала следователю послеоккупации, однако, никакие положительные характеристики Попова не были учтенысудом. Следователь заявил, что это к делу не относится.

Как полицай, Попов имелсписки людей, предназначенных к высылке в Германию, и предупреждал их об этом.По показаниям Кравченко О.Д., благодаря Попову, кроме нее, удалось избежатьвысылки коммунистам Елизарову, Соколовой, Кисенко,Карпенко, Вартановой и др. Но и эти показания непомогли предотвратить сурового приговора, хотя никаких преступлений противсвоей Родины Попов не совершил. Судимость с него была снята в 1956 г., ареабилитирован он был уже после смерти, последовавшей в 1999г.

Яковкину после оккупациидопрашивали, на нее писали клеветнические доносы. Ей, спасшей картины великихрусских художников (Репина, Левитана, Поленова, Айвазовского, Кустодиева идр.), не верили. Оправдываясь, она пишет в органы государственной безопасности:«На оккупированной территории я оставалась только потому, что не считалавозможным бросить на произвол судьбы культурные ценности. Если бы я уехала тогда из Пятигорска, бросивмузейное имущество, и оно бы пропало, мне не пришлось бы теперь оправдываться».

Люди, близкиеПопову, человеку талантливому, поэтичному и красивому, о  котором, возможно, следует рассказыватьспециально, считали, что Яковкина не приложила достаточных усилий к тому, чтобыспасти своего бывшего сотрудника от работы в полиции, а затем от Воркутинскихшахт. Но что она могла сделать сама постоянно проверяемая, подозреваемая иобвиняемая, к тому же еще и беспартийная.

Представить условия работыв  30-х – 40-х годах в СССР можно подневниковым записям и письмам. Примерно через полгода после начала работыЯковкиной в музее, в горком партии  поступилдонос о растрате ею 20 тыс. руб., о том, что она сгруппировала вокруг себявраждебный Советской власти элемент, что муж ее был царским  генералом, что она выжила из музея всехпартийцев и комсомольцев. Автором доноса был бывший директор музея С.Коротков.Яковкина оправдывается, пишет заявления с требованием тщательной проверки. А вчастном письме бывшей сотруднице музея А.Н.Ушаковой, работавшей при Короткове,Яковкина пишет 20.03.38 г.: «Скажу одно, что как ни высоко ценили мы Степкиныталанты по клевете, изобретению мерзостей, но мы все-таки   недооценивали его. Он гениален! Такуюпередержку фактов и такое нагромождение клеветы простой негодяй не можетсделать. Для этого нужно быть сверхнегодяем».

Письмо к другу в марте 1941года дает преставление одновременно и о финансовых трудностях.

«Мне не простили мои жалобына притеснения Горфо (Городскойфинансовый отдел – М.В.). Со второго марта у меня опять ревизия. Всенаправлено к тому, чтобы предать меня суду. Уж очень гнусную обстановку создалопять ревизор. Обидно, что срываются юбилейные мероприятия, да, срываются, таккак главное мое преступление – это издания. С таким трудом все это держалосьбуквально на острие ножа. И пусть бы я пережила еще тысячу неприятностей, яготова была бы на бесконечные жертвы, лишь бы юбилей был проведен так, как мнехотелось, и как его можно было бы провести.

Сегодня, когда Горфо вычеркнул все издания,т.е. лишил нас финансовой базы, а, следовательно, возможности сделатьпередвижные выставки, я сорвалась – нервы разгулялись во всю. Конечно, я посудыне бью, дверями не хлопаю, не кричу, но лучше бы я все это делала. Уж оченьбольно – отдаешь делу все силы, все, что имеешь, чего-то достигаешь в этомделе. Ведь музей стал неузнаваем. Он стал грамотным, и обслуживание масс идетвысококвалифицированно. Наконец музей стал научно-исследовательскимучреждением, и это отмечают в центре. И все это сделано на средства, полученныеот изданий. А сколько личных жертв принесено музею, ведь своей комнатой япросто не имела времени заняться.

Горфо совершенно уверен, что мной руководиткакая-то корысть. Да, если б он знал, насколько мне выгоднее было бы, если быэто издание делала другая организация, я бы получала гонорары заредактирование, за составление альбомов выставок и гонорары очень приличные».

В марте 1944 г. в дневнике Яковкина пишет отех, перед кем ей приходилось оправдываться после оккупации: «Вы хотитедоказать, что власть бьет во всех случаях – и плохо сделал и хорошо, выпрививаете эту ложь другим. Я ненавижу вас и вам подобных, ненавижу именнопотому, что к вам не подберешься… Вы забронированы… Вы исправно посещаетепартийные собрания, исправно платите партийные взносы. Вы поете гимн, но чтодля вас Родина? Да что с вами говорить! Все равно, что слепому объяснять цветмолока или лишенному обоняния давать нюхать фиалки. Вы хуже преступников».         

«Каждый день обнаруживаю следы «контроля».

Довоенный директор Ростовского музея,большой друг Яковкиной, В.Н.Свищев, погиб на фронте. Новое начальство долгоевремя не интересовалось спасенными ценностями. Более года прошло послеоккупации до первого знакомства нового директора с оставшимися экспонатами. Обэтом времени сохранилось несколько записей.

26.04.44 г.

«Был Анисимов, смотрел ящикиРостовского музея. Тон величественный. Директор! С ним был некто Величко, этот,несмотря на свою худобу, старается казаться величественным. Но тон, каким онговорил со мной! Как будто я была обязана все это сохранить, и не сохранила.Боль в душе порой нестерпимая. Ведь все попадет в равнодушные «коммерческие»руки. Анисимова интересует паек и оклад. Ведь третья фраза у него при встречебыла о пайке. О, если бы вернулись Свищев и Тимошин! Их имена вычеркиваютсясейчас из истории Ростовского музея, а между тем люди душу свою вложили в него.

Анисимов, видите ли, хлопотало вывозе музея перед оккупацией! Да какое он имел к музею отношение? Он дажеимя Мытникова (директораРостовского музея, сменившего Свищева – М.В.) стирает, а что уж говорить оСвищеве и Тимошине, которых нет в музее с начала войны.

С какой радостью я бы отдалатому и другому украденные у немцев вещи. За каждую безделушку мы все троерисковали головой. Как каждый пустяк сейчас ценен тем, что за ним стоят сложныепереживания, что он отвоевал у врага с риском для жизни».

22.06.44 г.

«Завтра Анисимов увозитРостовский музей. Если б это делал В.Н. и Т. – у меня было бы чувство гордостии радость, что я сумела кое-что спасти из ценностей, но отдавать в холодные,бездушные руки то, что стоит части жизни и не малой – больно. Пусть бы толькоскорее закончилась эта операция.

«А чем все-таки объяснить,что немцы оставили так много хороших вещей?» Этот вопрос Анисимова, прожившегов Пятигорске почти год и не сидевшего в изоляции, расстроил меня. А этогоследовало ожидать. Ведь он ни разу, уже будучи директором, не поинтересовался тем,как хранятся ценности, что осталось. Сейчас нужен акт, потому и попросилсписок».

07.08.44 г.

Каждое столкновение с людьми теперь оставляет почему-то горечь. То липотому, что люди стали особенно стараться, чтобы заметили их мудрость, то липотому, что нервы стали напряженнее».

14.05.49 г.

«Почему мне сегодня так легкои свободно, несмотря на то, что гнусность обступает со всех сторон? Вероятнопотому, что я отдаю себе отчет в ошибках, признаю их открыто и про себя. А главное нет в жизни того, зачто бы боялся. Какое великое чувство – чувство независимости. Как бы мнехотелось передать его внуку в наследство. Я иногда делала поблажки, хотя и  не для себя, но не была спокойна, когда этообнаруживалось. Хорошо, что никакие блага не соблазняли меня. Откуда же у меняко всему такому неблаговидному улучшению благополучия брезгливость? Ктовоспитал во мне это чувство? Ведь, подумать, каким дичком росла я. Откуда это?Здоровый инстинкт? Как у хорошего зверюшки?»

Спередачей музею бывшего дома генерала Верзилина, в котором до 1946 г. былиразмещены 11 жилых квартир, появилась возможность создать новуюисторико-литературную экспозицию в отдельном здании, и это было шагом ксозданию музея-заповедника. Яковкиной, однако, милее и роднее было название«Домик». В 1979 г. в дневнике она пишет: «Домик» Лермонтова – кому дорого этоимя? Кто его выстрадал? Как был бы огорчен Н.П. (Пахомов – М.В.), когда вместо «Домика» появился Заповедник. Никомуэто имя не было дорого».

В 1951 г. Яковкина былауволена из музея и тяжело пережила это, так как еще полна была всяких планов иэнергии для их выполнения. Много позднее в дневнике она сравнивает условияработы в музее в 30-х-40-х и 70-х годах.

08.06.78 г.

 «Господи! Как горько слышать жалобы теперешнихработников музея. Им ли жаловаться? Есть деньги, есть материалы, естьпомощники… Архитекторы, художники…  Естьпризнание «Домика».

Значит надо кричать, когда трудно? А ямолчала. Так шла работа изо дня в день, когда ни денег, ни материалов, нипомощников… А признания надо добиваться…Так-то, друзья мои!

 «Вывыселили одиннадцать семей, а им, может быть, двадцать придется!» Этонапоминает разговор: «Шаляпин только 30 коек для раненных организовал, аВоронцов 300!» Милые мои! Но Шаляпин только за свой труд, а Воронцов мог засчет бесчисленных имений дать и три тысячи».

В связи с увольнением Яковкиной «добрыйгений музея», директор музея «Абрамцево» Н.П.Пахомов пишет ей в письме: «…из«Домика» ушла живая душа», «…горько сознавать, что без Вас музей понемногупридет в то состояние, которое так характерно для провинциальных музеев» изатем: «Не забывайте, что Вы сделали дело большой государственной важности,создав в Верзилинском доме Лермонтовский музей и пополнив его замечательнымиэкспонатами».

Родилась Яковкина во Владикавказе в 1884 г.Самое первое воспоминание: «Меня закутанную передают в темное окно». Ей было1,5 года, когда мать бежала с ней с Кавказа на Север в Пермскую губернию, где вселе Рябки прошло незабываемое детство, к которому в старости возвращает памятьи в дневнике появляются строки с щемящими нотами: «Мне 7 лет… Я стою на лужайкево дворе и слушаю песню. Она слышится чуть-чуть, какой-то протяжный и ужасногрустный напев… Это идут девушки и старики с «Помочи»… Песнь слышнее…Чем ближек селу, тем громче, сердце замирает так сладко, так упоенно, слушал бы и слушалбез конца… И почему-то жалко всех… бабушку, ее, мне кажется никто не любит,потому что она «сердитая»… Жалко Фрола, этого черного мужика, делающего деготь.Его никто не кормит, ведь у него нет жены, нет никого. Жалко старика Рябухина.Ах, песня, песня! Что ты делаешь с ребячьим сердцем? Никогда я не чувствовалабольшей сладости от песни, как тогда в 7 лет».

«Откуда у нас в Рябках, таком глухом,бедном, заброшенном селе, была такая музыкальность? Мама пела не только старинныерусские песни, но и такие романсы, как «Вечерняя серенада» Шуберта. Аукраинские песни? Слова, мотивы – необычайно точно! Нет почти ни одной песниили романса, которые я не знала бы с детства. Пела мамочка моя, певуньячудесная, пели все дети и я.

Не оттого ли во мне всегда звучитмузыка?  Когда бы я ни прислушалась ксебе, всегда какая-то мелодия. С песней в душе я засыпаю и просыпаюсь с ней».

Дневники, которые Елизавета Ивановна писалас 17 лет, и письма – это вехи не только ее жизни, но и жизни Родины, которуюона любила, и жизни края, в котором прожила 78 лет.

Через эту долгую жизнь прошли все бурные события 20-го века. Были в этойжизни голод, холод, безработица, отсутствие жилья и дважды даже тюрьма. В 1914г. Яковкина была арестована за организацию побега матроса с «Потемкина»,бежавшего с каторги и скрывавшегося под чужим именем, а в 1919 г. ее нанесколько месяцев арестовала контрразведка Деникина за работу вадминистративном отделе Совета рабочих депутатов.

В 1958 г., обращаясь в дневнике к сыну, онапишет: «Даже та часть жизни, которую я могу открыть тебе, даже одна сотая долятого тяжелого дубового креста, который я во сне тащила в гору на своей спине,заставили бы тебя понять, как трудна была моя жизнь».

Заветной мечтой с юности был писательскийтруд, для которого до самого ухода на пенсию не было ни условий, ни времени.Забота о хлебе насущном оставалась главной многие годы, так как после развода смужем в 1912 г. на ее попечении оказались двое сыновей и потерявшая зрениемать. О нереализованном писательском назначении пишет Яковкина в дневнике20.11.58 г.: «Лучше бы не трогать мне моего архива. Бог ты мой! Сколькобеллетристики! Какая уйма начатых рассказов, повестей, есть роман, драма. Всюжизнь меня томила потребность заниматься писательским  ремеслом. В голове носилась масса планов, новедь у меня никогда не было возможности работать. И вот начинаешь, не закончив,забываешь…А в голове уже что-то новое, что не дает покоя, мучает, пока ненабросаешь на бумагу хоть несколько строк. И сколько же этих начатых инезаконченных вещей! Теперь это все не нужно. А ведь в свое время это легкомогло печататься. Но я не верила себе, а из близких – кто бы мог помочь мне?Мамочка моя верила, но ведь я-то знала, что эта вера диктуется любовью!                

А вот теперь, когда берешь из этой грудынаписанного несколько листков, читаешь их уже не как свое, а что-то чужое, такдумаешь – что, право, это совсем не плохо… И вот тогда начинается мука… Веритьбы тому, что диктовало какое то чувство, торчащее, как острый кол внутри, тогдабыл бы на той дороге, которая как бы ни была трудна, но была бы той, о которойможно сказать: «моя дорога».

«Просматривала кое-какие старые письма. Всехраню их, и где-то таится надежда, что когда-нибудь засяду за работу над большойвещью и все эти письма – ведь это документы – пригодятся. Просматриваю,вспоминаю давно уже забытое. Сколько, однако, мусору было в жизни…»

 «Какая уймища писем! Мне всегда было жальуничтожать «человеческие документы». Ведь каждое письмо – частичка жизни,совершенно неповторимая. Когда-нибудь кому-нибудь все это могло быпригодиться».

В наше время с умалением роли эпистолярногожанра, который заменяют телефонное общение и Интернет, собрание писем из архиваЯковкиной – явление ушедшей эпохи. В этих письмах, при изящности и легкостистиля, те самые мысли и переживания, ценные и неуловимые, которые она всегдасоветовала записывать своим близким, «так как слова и поступки не отражаютвсего человека».

Трудовая жизнь Яковкиной началась, когда онабыла еще подростком. На жизнь себе и матери она подрабатывала шитьем и иногдастатьями в газете «Пермский край». Учебу в прогимназии и гимназии оплачивалиблаготворители, в частности, тетка ее будущего мужа. С переездом на Кавказпоявилось первое постоянное место работы в газете «Казбек», где она веларубрику судебной хроники, дававшей богатый материал для писательского дела.

В газетах она сотрудничала практически всюжизнь в качестве штатного и нештатного корреспондента или корректора. ПеруЯковкиной принадлежат многочисленные статьи, очерки и рассказы,печатавшиеся  в центральных и местныхгазетах и журналах («Русское слово», «Казбек», «Пятигорский листок»,«Пятигорское эхо», «Отклики Кавказа», «Ставрополье» и др.)

Главными темами литературных опытов вмолодости были романтика человеческих отношений и любовь, их красота и трагизм,«потому что нет ничего более непрочного, чем человеческие отношения». Годыюности и молодости Яковкиной относятся ко времени массового увлечениянорвежским писателем Кнутом Гамсуном, влияние которого чувствуется в еепроизведениях. Она рассказывала, что в какой-то период жизни считала, что вмире нет писателя, равного Гамсуну.

Музыка… поэзия… книги… работа… любовь… иминаполнена долгая жизнь. Все это странным образом переплеталось в юности,зрелости, старости. Интимные дневники Елизаветы Ивановны – это поэмы в прозе.

«Моя жизнь была любовь. Во мне был талант –любить. И никто никогда не понял этого». Признавая любовь высшей ценностью, онаникогда не была ханжой, любила и была любима. «Бог одарил меня великой любовью.Она осветила всю мою жизнь. Пусть были горе, страдания, душа никогда не быламертва. Что же, что это оказался самообман? Спасибо, что не поняла этогораньше!» – из дневника 1966 г.

И вот еще мысли из письма другу, касающиесячеловеческих отношений: «Мне хочется, чтобы ты постиг две истины: 1-ю, чтоглавное не то, что человек получает, а то, что он отдает; 2‑ю, что важно,чтобы человек отдавал без оглядки все, что имеет».

Основной мотив оценки ею людей, проходящийстежками через записи, письма, дневники, хорошо выражен в строчках из сказкиАнтуана Сент-Экзюпери: «Зорко одно только сердце, главного глазами не увидишь».

 Обэтом же в стихотворении А. Фета, которое можно было слышать в прочтенииЕлизаветы Ивановны и в последние годы.

Пусть свет клянет и негодует: он на словапрощенья нем!

Пойми, что сердце только чует невыразимоеничем,

То, что в явленьи незаметном дрожит,гармонией дыша,

И в тайнике своем заветном хранитбессмертная душа.

Одним лучом из ока в око, одной улыбкой устнемых,

Со всем, что мучило жестоко, единыйпримеряет миг.

            Эти стихи как-тонакладывались на ее жизненный опыт. В письмах, ей адресованных, много признанийв любви – робких, поэтичных или отчаянных, в них о ее необыкновенных глазах ивзгляде.

У Яковкиной была удивительная способностьпритягивать к себе интересных людей. Они окружали ее во все периоды жизни, онипомогали ей в создании музея. Один из них – довоенный директор Ростовскогомузея изобразительных искусств Владимир Никифорович Свищев, погибший на фронтев дни освобождения Пятигорска от фашистов. Очевидно, как альпинист, он воевал вгорах Кавказа.  В 1937-1941 гг. Свищевмного помогал ей в обустройстве музея, подготовке к юбилею и советами, ивыполнением макетов Лермонтовских мест для экспозиции, приобретением инвентаря,что тоже было проблемой, был соавтором публикаций по краеведению и туризму. Емупосвящена одна из дневниковых тетрадей, и вот запись, которую он, конечно,никогда не читал:

06.12.38 г.

«Боже мой! Как пуста моя жизнь без Вас… Япишу эти строки и, если бы  кто-нибудькогда-нибудь взглянул на них, он никогда бы не поверил, что в них кроетсяцеломудрие. Милый друг, мое отношение к Вам перешло за грань чувственности истало каким-то духовно-экстазным.

Вы, вероятно, знаете, что сплетни о насутвердились среди наших знакомых. Я их не допускала, но Вы оказались правы. Но,если б Вы только знали, до какой степени они не трогают меня. Глупые люди!Жалкая фантазия! Они не представляют, что могут быть отношения «больше», чемвсе то, что способны измыслить их мозги. И что целомудренность этих отношенийисключает именно то, на чем, по их мнению, могут основываться и поддерживатьсяотношения мужчины и женщины.

Я хочу быть для Вас той тихой пристанью, окоторой Вы мечтаете. И эта «тихость» для меня ценнее бурных страстей.

Но ведь и для этого явления нет других слов,кроме «люблю».

В 1944 г., вспоминая Свищева и своегопогибшего молодым старшего сына, Елизавета Ивановна пишет в дневнике.

21.07.44 г.

«Мысли уходят, мысли забываются. Боже мой,Боже мой! Вещи, мертвые вещи сохраняются, а мысль живых людей гаснет. Нет того,что дышало, жило, любило, волновалось, страдало, нет…

Милый друг! Нет моего мальчика, а два этихдорогих моих портрета стоят в комнате, улыбаются мне, а их нет… Что заменит их?Пустота навсегда…

Мыслиуходят, самые ценные, неуловимые, если их во время не зафиксировать. Мысль –самое ценное в человеке».

Фотография Свищева до конца дней ЕлизаветыИвановны стояла на книжном стеллаже в ее квартире вместе с фотографиями ее двухсыновей, погибших в 1924 и в 1966 г.г., и воспитанного ею внука, погибшего в1970 г.

Елизавету Ивановну всегда интересовали«чудаки». «Их много этих удивительных людей, поступки которых непонятныобывателю».

Одним из великих чудаков был Фридрих ЙозефГааз, которому принадлежат ныне часто цитируемые слова: «Спешите делатьдобро!». Гааз родился в Кельне, а второй Родиной его стала Россия.

В конце 80-ых годов прошлого векаСтавропольским издательством были переведены и изданы его путевые заметки опутешествии в район Кавминвод в 1809-1810 гг., о которых известный юрист ипублицист А.Ф.Кони писал: «Описание вод, содержа в себе массу химически,топографических и метеорологических наблюдений, изобилует живыми изображениямиприроды и условий жизни на Кавказе».  

С 1829 по 1853 год Гааз был главным врачоммосковских тюремных больниц, все свои духовные силы и материальные средстваотдавая делу облегчения участи заключенных.

Чудаком, утрированным филантропом, фанатикомдобра называли Гааза тюремные чиновники. «Святой доктор», «Друг больных инесчастных», «Друг человечества», «Добрый доктор, друг несчастных» – этоназвания публикаций о докторе Гаазе. Скончался Гааз в 1853 г., в нищете,хоронила его на свои средства полиция, а за гробом шла Москва аристократов ипростолюдинов.

Еще гимназисткой услышала имя ГаазаЕлизавета Ивановна. Это было в краеведческом музее г. Перми в 1903 г., в год50-летия его кончины.

Доклад о подвижнической жизни «великогогуманиста» потряс гимназисток. Вот что пишет Яковкина в предисловии к начатой в60-х годах книге о Гаазе: «На другой же день после доклада на берегу Камы мыувидели горькую нужду переселенцев, проходивших через Пермь на новые места. Мывидели их каждый день, но теперь увидели не только глазами, но и сердцем. Мысобирали для них деньги, приводили врачей, наводили справки… Мы разыскалистарого туберкулезного учителя, умиравшего в глубокой нищете, нашли голодавшуюсторожиху Стефаниевской церкви…Мы каждый деньнаходили людей, которые, как нам казалось, нуждались в нашей помощи. Дажесейчас, через 60 лет, у меня теплеет на сердце и хочется вернуть ту веру вотзывчивость людей, веру в свою необходимость. Нам казалось, что стоит толькорассказать людям о несчастьях других, и они не могут остаться равнодушными… Онипросто не знают об этих нуждах. Вот мы-то и обязаны им рассказать и, как неудивительно, нам верили… Мы никогда не уходили с пустыми руками. Далекие, милыебыли…

Гааз, милый чудак, «утрированный филантроп»через 50 лет после своей смерти сумел пробудить в юношеских душах лучшие струны.Открытые для добра, мы горели желанием приносить пользу.

В последние годы меня мучает мысль, что мы,так много получившие от Гааза, ничем не отплатили ему. Так зародилась мысль обэтой книге».

Материалы о Гаазе Яковкина стала собиратьеще в 30-е годы во время работы в Обществе пролетарского туризма и экскурсий(ОПТЭ). В ее архиве рукописные переводы глав книги Гааза, написанной нафранцузском языке, первые главы книги о нем, библиография, персоналии.

Результаты исследований Гаазом минеральныхисточников и природы Кавказа интересовали Елизавету Ивановну, как краеведа, акраеведом она была замечательным. Образованию в этой области способствовалижурналистская деятельность в районе Кавминвод в течение нескольких десятилетийи работа в ОПТЭ с 1927 г. по 1937 г. В эти годы разрабатывались и осваивалисьосновные кавказские туристические и экскурсионные маршруты. Появились первыезарубежные туристы, и возникло само понятие интуризма.Вместе со Свищевым и Утяковым она закладывала основытуризма на Кавказе.

После увольнения из музея  Елизавета Ивановна прожила еще более 30-тилет. Несмотря на тяжкие утраты самых дорогих людей и различные удары судьбы,она оставалась жизнелюбивым человеком. В глубокой старости могла по-детски заливистосмеяться. Лишенная работы и видимой активной деятельности, жила активнойвнутренней жизнью. Под рукой всегда были богатый архив, собственная библиотека,какая-нибудь начатая работа над статьей или книгой и груды периодическойпечати. Последняя обычно выписывалась в больших количествах, так как она всегдахотела быть в курсе всех литературных событий. За окном был Машук, прогулкивокруг которого были любимы с молодости и продолжались до старости. Там естьзаветные места, оттуда можно было любоваться закатами и далями в дневном илунном освещении, там слышится стрекот цикад или пение птиц, там запахи трав ицветов, там растут душистые горные гвоздики. Об этих трогательных цветах онапишет, вспоминая молодость.

«…Тогда и жизнь пахла ландышами… С тех поркаждую осень ищу эти скромные цветки… Это горные гвоздики. Крохотные белыецветочки на тонком, высоком стебельке без листьев. Что же в них, какоеочарование, что всегда, когда находишь их, какая-то радость и умиротворениенаполняют душу? Они пахнут ландышами! Они будят воспоминание о светлой юности!»

Цветы всегда были в жизни ЕлизаветыИвановны. В голодные 20-е годы, когда она постоянно пребывала в долгах иобходила стороной кварталы, где жили ее заимодавцы, последние рубли могли бытьистрачены на красивые цветы. Двор музея в период директорства Яковкинойпревратился в цветник, и в ее квартире почти всегда были цветы. И теперь,перебирая письма из архива, можно обнаружить засушенные горные гвоздики,фиалки, ландыши 20-х – 30-х годов.

Одной из радостей жизни Елизавета Ивановнасчитала общение с людьми, и не только известными. По этому поводу она писала вдневнике.

«Сколько людей перевидала я за свою долгуюжизнь! А вспоминаются не знаменитые, вообще чем-то прославившиеся, а люди, какбудто, совсем незначительные, незаметные. И вспоминаются по одному общемупризнаку – доброта. От них ни открытий, ни изобретений, ни книг, ни картин…, ноони внесли в жизнь такой ценный вклад, как доброта, безграничная любовь кпрекрасному…»

 «Найти ум, образование, одаренность можночаще, чем душевную широту, подлинную доброту (не ту, которой щеголяет М.Ф.),доброту, не ищущую компенсаций в виде излияния благодарности и пр. Подлиннаядоброта в человеке – это благоухание цветка. Она исходит не через рассудок иничего не ждет взамен».

В размышлениях об итоге и смысле жизни,которые время от времени появлялись в дневнике после увольнения из музея, онасожалеет о том, что «с юношеских лет много сил истратила на личное, которое,кроме пустоты в душе, ничего не дало». Мучает мысль о том, что ничего уже неуспеет сделать, что ни к чему теперь весь архив и все то, «что сохранила памятьо виденном и слышанном». Елизавета Ивановна мечтала сделать работу об историипериодической печати на Кавказе. Для этой работы материалы накапливались всюжизнь. Она знала этот вопрос изнутри, была знакома со многими редакторами,владельцами издательств, журналистами и наборщиками. Именно в этой областисохранила память многое из виденного и слышанного. Но и эта работа не законченаи в дневнике сетования о «зарытых таланах».

«Жизнь уходит капля за каплей… Дажефизически ощущаешь это… Не жаль было бы, если бы сделал все, что мог сделать засвою жизнь. Многие ли могут сказать себе с чистой совестью: «Да, я ни одноготалана не зарыл, все были пущены в оборот». А как горько, когда знаешь, чтобольшую часть своих таланов, своего душевного капитала, растратил впустую, наветер…

Как странно, вот, кажется остановитьсясейчас сердце, и все оборвется, а выпьешь какие-то капли – и сердце вновьзаработало. Даже как-то смешно: вот стоит малюсенький пузыречек с сердечнымикаплями и в нем – жизнь. Ну, а если б не выпить этих капель? Неужели бы конец?Остались бы вещи, записанные мысли, а тебя уже не было бы. Несколько коричневых капель дают возможность еще что-тосделать, написать кому-то письма, кому-то что-то сказать, видеть небо, деревья,цветы».

Одновременно с сетованиями –рассуждения о том смысле и  мироощущении,которые всегда присутствовали в ее жизни: «Смысл только в том, чтобы что-тосделать? А нет ли смысла в том, чтобы радоваться первым клейким листочкам натополях, теплой струе душистого весеннего воздуха, пению милой славочки, черноголовочки? В жизнинеизмеримо больше вещей, которые дают человеку радость, чем вещей, которые егоогорчают. А мы по слепоте часто видим только эти «огорчительные» вещи. Эх, мы!Как сказал бы в 4 года Рустем».

Радость до конца дней давали: общение с  людьми, книги, стихи, музыка, цветы – они жеспасали от отчаяния.

Местом общения с людьми в последние годыбыла собственная квартира. При этом, как правило, не обходилось без кофе иличая, которые Елизавета Ивановна приготавливала мастерски. Вообще, все,приготовленное ею, даже простенький салат, было необыкновенно вкусно, очевидно,оттого, что было заправлено любовью. Дефицитные в Советские времена кофе, чай,сыры и любимая тахинная халва присылались друзьями из Москвы и Ленинграда.  Продукты, различные мелочи быта, пластинки смузыкальными записями чаще всего присылала из Москвы семья Головановых, дружбас которой началась еще в 20-е годы. Дружба Елизаветы Ивановны с некоторыми семьями(Головановых, Волчановых, Дороновичей и др.) длилась всю ее жизнь, начиналась сровесниками, а затем продолжалась с их детьми и внуками.

Елизавета Ивановна любила делиться спосетителями радостью от прослушивания любимых музыкальных произведений. Частодля пришедшего гостя звучали: первая симфония Калинникова, «Болеро» Равеля,музыкальные отрывки из «Пер-Гюнта» Грига, произведения Шопена, Чайковского,Моцарта и др. Если гость при этом пытался прочитать что-нибудь о звучащемпроизведении на обложке пластинки, она осторожно отбирала читаемое. А затемобъясняла, что музыка – единственный вид искусства, который действуетнепосредственно на чувства и не требует словесных пояснений.

 Втрудные времена от отчаяния чаще всего спасал Диккенс. Еще в 1904 г. в письмежениху, вместе с жалобами на разлуку с ним и сложности жизни без жилья воВладикавказе, упоминается читаемый Диккенс, и в последние годы на столе частоможно было видеть какой-нибудь роман этого англичанина 19-го века.

Стихи любимых Пушкина, Лермонтова, Тютчева,Фета и Блока Елизавета Ивановна учила в последние годы, боясь потери памяти, для ее тренировки.

Стихи, постоянные спутники жизни, и впредпоследней записи дневника от 20.05.79г.:

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград. (С. Орлов)  

Господи, Боже мой! До чего же хорошо! Поэт,написавший только эти строки – уже заслуживает бессмертия. Какое очарование,какая тайна в какой-нибудь одной строке, Почему, сколько бы не твердил этустроку, всегда чуть-чуть сжимается сердце, ты прямо чувствуешь эту строку всердце, она там дышит».

В раздумьях об уходе из жизни, о конце –мысли о вере и музыке.                             

«Скорблю об утраченной детской вере. Каклегко было бы уходить с ней из жизни. А теперь ничего не хочу, кроме музыки. И, если бы она была в последниеминуты – верю, легче было бы уходить. Неужели все-таки случится не так, как явсегда хотела – уйти, исчезнуть так, чтобы никто не видел».

Елизавета Ивановна скончалась в своейквартире в Пятигорске 29 мая 1982 года в возрасте 98-ми лет. За 4 месяца доухода она подготовила 4-ое издание этой книги, которое до настоящего временитак и не вышло из печати.

Невозможно на нескольких страницах дать представление о долгой, почтивековой, жизни интересного и дорогого человека, из того поколен

еще рефераты
Еще работы по культорологии. истории